МАРК ТИШМАН: ТЕПЕРЬ ВЫ ЗНАЕТЕ, КАК СТАТЬ МОИМ ЗЛЕЙШИМ ВРАГОМ
Певец, композитор, поэт, а теперь ещё и ведущий «Нового утра» на НТВ появился на свет в момент солнечного затмения. Он не любит масок и умудряется оставаться собой и в кадре, и на сцене. Жёсткие правила шоу-бизнеса ему не указ: он признаёт только свободу.
– Марк, «Новое утро» на НТВ – это ваш первый долгоиграющий проект на телевидении. Как вы согласились на эксперимент?
– Предложение исходило от моих хороших друзей, продюсеров. Поступило оно перед Новым годом – я отработал все новогодние концерты, улетел отдыхать в Таиланд и там смотрел аналоги «Нового утра» из разных стран – перенимал опыт иностранных коллег.
– Почему именно иностранных?
– Русский опыт мне известен, поскольку я неоднократно становился гостем утренних эфиров. Более того, со многими ведущими утренних эфиров хорошо знаком и даже дружу: со Светой Зейналовой, Катей Мцитуридзе, Ариной Шараповой.
– Проект называется «Новое утро». Скажите, а чем оно новое?
– Программу делает команда-семья. Поверьте, это редкость. Между мной и моими коллегами и в кадре, и в обычной жизни сложились удивительно тёплые дружеские отношения. Мы приносим в эфир свои проблемы и радости, остаёмся в кадре самими собой, а не просто «говорящими головами», и очень много импровизируем. Для меня это невероятное счастье.
– Но о какой импровизации может идти речь в рамках утреннего эфира?
– Чтобы добрую эмоцию отдать, нужно сначала самому её где-то взять. А с утра сделать это крайне проблематично.
– Первое, что спасает, – это душ. Иногда контрастный. Для меня это пункт номер один. Пункт номер два тоже банален – кофе. Я абсолютный кофеман, просто не могу без него. Мне важно варить кофе самому, в моей любимой турочке, которую я купил то ли в Стамбуле, то ли в Иерусалиме – уже не припомню. Не скажу, что она древняя, но довольно старая, медная, видавшая виды. Далее: мне важно попасть в информационный поток. Поэтому я завтракаю и параллельно на планшете просматриваю события дня – исторические, актуальные, дни рождения… Словом, стараюсь мониторить всё, что может пригодиться в эфире.
– А зрителем утренних шоу сами являетесь?
– Честно? Нет. (Улыбается.) Хотя помню, как в детстве собирался в школу и завтракал под утреннюю программу «60 минут». А сейчас получается так, что в то время, когда по ТВ идут утренние шоу, я либо сам сижу в студии, либо у меня выходной и я в это время сплю. Третьего не дано.
– Значит, посмотреть на себя в качестве ведущего вы можете только в интернете, уже после эфира.
– Честно говоря, смотреть на себя я не люблю. Первый месяц работы время от времени смотрел выпуски на сайте НТВ, а теперь совершенно забросил это занятие. Когда смотришь на себя, немедленно начинаешь анализировать и оценивать. И, как следствие, пытаешься что-то изменить. Но перемены всегда получаются искусственными, а я выступаю за естественность – и в кадре, и в жизни.
– По звёздам вы Лев, а Львов астрологи в один голос называют прирождёнными лидерами. Вам легко удаётся делить студию с соведущей Ольгой Жук?
– Надо сказать, что я абсолютно типичный Лев, но при этом совершенно партнёрский человек. И на ТВ, и на сцене. Это неоднократно замечали продюсеры «Фабрики звёзд». Мне тогда дико повезло – за три с половиной месяца я спел дуэтом с Григорием Лепсом, Аллой Пугачёвой, Ириной Аллегровой, Александром Розенбаумом, Дианой Арбениной. Не хочу хвастать, но мне кажется, такого опыта не было ни у кого из участников. С нами работал психолог доктор Курпатов, и он говорил, что я «принимаю партнёра на себя». Иными словами, соглашаюсь с его правилами игры.
– С Ольгой у вас так же произошло?
– Нет, с Олей нам удалось очень грамотно распределить роли. От меня зрители ждут настроения, сопереживания и юмора, а от Оли – основную линию программы. Она работала в новостях и хорошо знает, как это делается. Мы понимаем друг друга с полуслова, иногда незаметно перебрасываемся записочками, если хотим что-то важное или срочное сообщить. Я могу зачеркнуть часть сценария и начать гнуть свою линию, но при этом Оля знает, что я никогда не перетяну одеяло на себя.
– Ваши родители смотрят «Новое утро»?
– Родители в это время как раз встают на работу, как и большинство зрителей: мама чуть раньше, папа чуть позже. Иногда критикуют, но в общем им нравится. Мне тоже кажется, что я немного раскрылся в этой программе, потому что здесь в меня поверили, дали карт-бланш. А когда в тебя верят, раскрываться гораздо проще. Если раньше меня настоящего, такого, какой я есть, можно было увидеть только на сольных концертах, то теперь такой площадкой стало и «Новое утро». Мои родители это чувствуют, знают, что я на своём месте, и очень за меня рады.
– Кого вы представляете, когда говорите в камеру: «Доброе утро!»?
– Поначалу у меня перед камерой возникал небольшой зажим, и мне советовали представлять, будто я обращаюсь к своим близким людям. Я так и делал, а потом подружился с камерой и научился абстрагироваться. Сейчас не представляю никого конкретного – мне так легче. «Близким человеком», как бы патетически это ни прозвучало, для меня стал зритель, к которому я и обращаюсь.
– И у него никогда нет конкретного лица?
– Бывает, ко мне подходят люди на улице и говорят: «Спасибо, мы с вами просыпаемся!» – и потом во время эфира я вспоминаю их лица и обращаюсь к ним в том числе. Честно говоря, в какой-то момент вообще забываю о том, что говорю на камеру.
– А на концертах вы как себя ощущаете? Себя таким, какой вы есть, или же артистом, который может укрыться за маской?
– Концерт – это максимальное освобождение. Я – человек с огромным количеством комплексов. Как любой человек, а уж артист – тем более. Глубоко убеждён, что артист идёт на сцену именно потому, что его подгоняют комплексы.
– Чтобы их вытащить и проработать?
– В том числе. Я достигаю максимальной свободы именно во время концертов. На сцене тебя накрывает такой любовью к людям и ответной любовью зрителей, что происходит нечто совершенно необыкновенное. А любовь – это тоже освобождение, она лечит от комплексов и снимает зажимы.
– И от всяческих недомоганий сцена вас лечит, как часто рассказывают артисты?
– Да, конечно. Но в этом нет никакой магии: сцена подразумевает предельную концентрацию. Я думаю, под это можно подвести медицинское обоснование. После концерта недомогание может возобновиться, ведь физиологию не обманешь. Но ты забудешь любую боль, если целиком погружаешься в свою работу. Так, наверное, происходит почти с любым видом деятельности, который требует максимальной сосредоточенности.
– Это слова не только артиста, но и сына врача, а также младшего брата врача…
– Да, конечно. Моя мама – терапевт с гигантским опытом. Больше сорока лет работает в больнице, практикует до сих пор. Иной раз мама может поставить диагноз, просто побеседовав с человеком, и диагноз потом подтверждается.
– Ваши друзья обращаются к ней за профессиональным советом?
– Поголовно! Очень смешные бывают случаи… Однажды, например, звонит маме мой концертный администратор, жалуется на здоровье и потом спрашивает: «Как вы думаете, может, у меня что-то с печенью?» Мама ему отвечает: «Олег, у человека с больной печенью не может быть такого бодрого голоса!» (Смеётся.)
– Итак, в детстве у вас перед глазами был пример мамы, а потом, в школьные времена, – брата, который по маминым стопам пошёл в медицину. Неужели у вас никогда не было соблазна последовать их примеру?
– Нет, никогда. Даже мысли такой не возникало. Я смертельно хотел стать артистом. Хотя условий для этого не было никаких: в Махачкале, где мы жили, не существовало специального учебного заведения, данных у меня никаких не просматривалось, знакомых артистов рядом – тоже.
– Так что же, вообще ничто не предвещало карьеры артиста?
– Ну вот разве что тот факт, что я родился в солнечное затмение, на закате. Совсем недавно, кстати, об этом узнал. Как сказала Тамара Глоба, люди, родившиеся в момент солнечного затмения, не в силах изменить книгу своей судьбы. Что им на роду написано, то с ними и случится. Думаю, мне просто повезло – я с детства просёк, чем мне нужно заниматься, и пошёл по этому пути.
– Не может же ребёнок просто так, ни с того ни с сего, решить, что он хочет стать артистом. Может, вы были заводилой во всех компаниях? Или пели в расчёску вместо микрофона на семейных праздниках?
– Я просто ненавидел, когда меня, фигурально выражаясь, ставили на табуретку и просили спеть взрослым песню. Когда родители, хорошо посидев за столом с гостями, кивали мне: «А ну-ка, сыграй!» – сразу же убегал.
– А вы хорошо себя помните в детском возрасте?
– Как раз на днях я беседовал об этом с Ирой Турчинской, которая в «Новом утре» ведёт спортивную рубрику. Рассказывал ей, как в пять лет очень сильно заболел и был вынужден долгое время оставаться в постели. Серьёзная проблема, связанная с почками. Когда приходили врачи и спрашивали, что у меня болит, я отвечал: «Кажется, что вот здесь у меня болтается красный тяжёлый кирпич», – и показывал куда-то на бок.
– Как долго вы проболели?
– Год я лежал в постели: научился читать, писать, различать время. Мне нельзя было ничего солёного. Даже хлеб бабушка пекла для меня сама, абсолютно пресный. И я очень хорошо запомнил свою первую прогулку, когда мне наконец разрешили встать. Мы с мамой шли, держась за руки, мимо махачкалинского кинотеатра «Россия». Хотелось дышать полной грудью и бежать, но бегать мне было нельзя.
– Что ещё из детства вам хорошо запомнилось?
– Я помню, что меня нянчили все старшие девчонки в нашем махачкалинском дворе (Улыбается.) Они были такие смуглые, яркие, темноволосые, а я – светленький, с огромными голубыми глазами и белой кожей. Я был таким переходящим белокурым знаменем. (Улыбается.)
– Марк, «Новое утро» на НТВ – это ваш первый долгоиграющий проект на телевидении. Как вы согласились на эксперимент?
– Предложение исходило от моих хороших друзей, продюсеров. Поступило оно перед Новым годом – я отработал все новогодние концерты, улетел отдыхать в Таиланд и там смотрел аналоги «Нового утра» из разных стран – перенимал опыт иностранных коллег.
– Почему именно иностранных?
– Русский опыт мне известен, поскольку я неоднократно становился гостем утренних эфиров. Более того, со многими ведущими утренних эфиров хорошо знаком и даже дружу: со Светой Зейналовой, Катей Мцитуридзе, Ариной Шараповой.
– Проект называется «Новое утро». Скажите, а чем оно новое?
– Программу делает команда-семья. Поверьте, это редкость. Между мной и моими коллегами и в кадре, и в обычной жизни сложились удивительно тёплые дружеские отношения. Мы приносим в эфир свои проблемы и радости, остаёмся в кадре самими собой, а не просто «говорящими головами», и очень много импровизируем. Для меня это невероятное счастье.
– Но о какой импровизации может идти речь в рамках утреннего эфира?
– Если, скажем, лично меня что-то волнует, я так об этом в кадре и говорю. Если хочется шутить – шучу. Если хочется быть серьёзным – не буду деланно улыбаться. Я невероятно ценю свободу и личное мнение. Хочу, чтобы зритель не просто включал телевизор как фон, а приходил лично ко мне, просыпался со мной, знал, что получит от меня на грядущий день добрую эмоцию.
– Чтобы добрую эмоцию отдать, нужно сначала самому её где-то взять. А с утра сделать это крайне проблематично.
– Первое, что спасает, – это душ. Иногда контрастный. Для меня это пункт номер один. Пункт номер два тоже банален – кофе. Я абсолютный кофеман, просто не могу без него. Мне важно варить кофе самому, в моей любимой турочке, которую я купил то ли в Стамбуле, то ли в Иерусалиме – уже не припомню. Не скажу, что она древняя, но довольно старая, медная, видавшая виды. Далее: мне важно попасть в информационный поток. Поэтому я завтракаю и параллельно на планшете просматриваю события дня – исторические, актуальные, дни рождения… Словом, стараюсь мониторить всё, что может пригодиться в эфире.
– А зрителем утренних шоу сами являетесь?
– Честно? Нет. (Улыбается.) Хотя помню, как в детстве собирался в школу и завтракал под утреннюю программу «60 минут». А сейчас получается так, что в то время, когда по ТВ идут утренние шоу, я либо сам сижу в студии, либо у меня выходной и я в это время сплю. Третьего не дано.
– Честно говоря, смотреть на себя я не люблю. Первый месяц работы время от времени смотрел выпуски на сайте НТВ, а теперь совершенно забросил это занятие. Когда смотришь на себя, немедленно начинаешь анализировать и оценивать. И, как следствие, пытаешься что-то изменить. Но перемены всегда получаются искусственными, а я выступаю за естественность – и в кадре, и в жизни.
– По звёздам вы Лев, а Львов астрологи в один голос называют прирождёнными лидерами. Вам легко удаётся делить студию с соведущей Ольгой Жук?
– Надо сказать, что я абсолютно типичный Лев, но при этом совершенно партнёрский человек. И на ТВ, и на сцене. Это неоднократно замечали продюсеры «Фабрики звёзд». Мне тогда дико повезло – за три с половиной месяца я спел дуэтом с Григорием Лепсом, Аллой Пугачёвой, Ириной Аллегровой, Александром Розенбаумом, Дианой Арбениной. Не хочу хвастать, но мне кажется, такого опыта не было ни у кого из участников. С нами работал психолог доктор Курпатов, и он говорил, что я «принимаю партнёра на себя». Иными словами, соглашаюсь с его правилами игры.
– С Ольгой у вас так же произошло?
– Нет, с Олей нам удалось очень грамотно распределить роли. От меня зрители ждут настроения, сопереживания и юмора, а от Оли – основную линию программы. Она работала в новостях и хорошо знает, как это делается. Мы понимаем друг друга с полуслова, иногда незаметно перебрасываемся записочками, если хотим что-то важное или срочное сообщить. Я могу зачеркнуть часть сценария и начать гнуть свою линию, но при этом Оля знает, что я никогда не перетяну одеяло на себя.
– Ваши родители смотрят «Новое утро»?
– Родители в это время как раз встают на работу, как и большинство зрителей: мама чуть раньше, папа чуть позже. Иногда критикуют, но в общем им нравится. Мне тоже кажется, что я немного раскрылся в этой программе, потому что здесь в меня поверили, дали карт-бланш. А когда в тебя верят, раскрываться гораздо проще. Если раньше меня настоящего, такого, какой я есть, можно было увидеть только на сольных концертах, то теперь такой площадкой стало и «Новое утро». Мои родители это чувствуют, знают, что я на своём месте, и очень за меня рады.
– Поначалу у меня перед камерой возникал небольшой зажим, и мне советовали представлять, будто я обращаюсь к своим близким людям. Я так и делал, а потом подружился с камерой и научился абстрагироваться. Сейчас не представляю никого конкретного – мне так легче. «Близким человеком», как бы патетически это ни прозвучало, для меня стал зритель, к которому я и обращаюсь.
– И у него никогда нет конкретного лица?
– Бывает, ко мне подходят люди на улице и говорят: «Спасибо, мы с вами просыпаемся!» – и потом во время эфира я вспоминаю их лица и обращаюсь к ним в том числе. Честно говоря, в какой-то момент вообще забываю о том, что говорю на камеру.
– А на концертах вы как себя ощущаете? Себя таким, какой вы есть, или же артистом, который может укрыться за маской?
– Концерт – это максимальное освобождение. Я – человек с огромным количеством комплексов. Как любой человек, а уж артист – тем более. Глубоко убеждён, что артист идёт на сцену именно потому, что его подгоняют комплексы.
– Чтобы их вытащить и проработать?
– В том числе. Я достигаю максимальной свободы именно во время концертов. На сцене тебя накрывает такой любовью к людям и ответной любовью зрителей, что происходит нечто совершенно необыкновенное. А любовь – это тоже освобождение, она лечит от комплексов и снимает зажимы.
– И от всяческих недомоганий сцена вас лечит, как часто рассказывают артисты?
– Да, конечно. Но в этом нет никакой магии: сцена подразумевает предельную концентрацию. Я думаю, под это можно подвести медицинское обоснование. После концерта недомогание может возобновиться, ведь физиологию не обманешь. Но ты забудешь любую боль, если целиком погружаешься в свою работу. Так, наверное, происходит почти с любым видом деятельности, который требует максимальной сосредоточенности.
– Да, конечно. Моя мама – терапевт с гигантским опытом. Больше сорока лет работает в больнице, практикует до сих пор. Иной раз мама может поставить диагноз, просто побеседовав с человеком, и диагноз потом подтверждается.
– Поголовно! Очень смешные бывают случаи… Однажды, например, звонит маме мой концертный администратор, жалуется на здоровье и потом спрашивает: «Как вы думаете, может, у меня что-то с печенью?» Мама ему отвечает: «Олег, у человека с больной печенью не может быть такого бодрого голоса!» (Смеётся.)
– Итак, в детстве у вас перед глазами был пример мамы, а потом, в школьные времена, – брата, который по маминым стопам пошёл в медицину. Неужели у вас никогда не было соблазна последовать их примеру?
– Нет, никогда. Даже мысли такой не возникало. Я смертельно хотел стать артистом. Хотя условий для этого не было никаких: в Махачкале, где мы жили, не существовало специального учебного заведения, данных у меня никаких не просматривалось, знакомых артистов рядом – тоже.
– Так что же, вообще ничто не предвещало карьеры артиста?
– Ну вот разве что тот факт, что я родился в солнечное затмение, на закате. Совсем недавно, кстати, об этом узнал. Как сказала Тамара Глоба, люди, родившиеся в момент солнечного затмения, не в силах изменить книгу своей судьбы. Что им на роду написано, то с ними и случится. Думаю, мне просто повезло – я с детства просёк, чем мне нужно заниматься, и пошёл по этому пути.
– Я просто ненавидел, когда меня, фигурально выражаясь, ставили на табуретку и просили спеть взрослым песню. Когда родители, хорошо посидев за столом с гостями, кивали мне: «А ну-ка, сыграй!» – сразу же убегал.
– А вы хорошо себя помните в детском возрасте?
– Как раз на днях я беседовал об этом с Ирой Турчинской, которая в «Новом утре» ведёт спортивную рубрику. Рассказывал ей, как в пять лет очень сильно заболел и был вынужден долгое время оставаться в постели. Серьёзная проблема, связанная с почками. Когда приходили врачи и спрашивали, что у меня болит, я отвечал: «Кажется, что вот здесь у меня болтается красный тяжёлый кирпич», – и показывал куда-то на бок.
– Год я лежал в постели: научился читать, писать, различать время. Мне нельзя было ничего солёного. Даже хлеб бабушка пекла для меня сама, абсолютно пресный. И я очень хорошо запомнил свою первую прогулку, когда мне наконец разрешили встать. Мы с мамой шли, держась за руки, мимо махачкалинского кинотеатра «Россия». Хотелось дышать полной грудью и бежать, но бегать мне было нельзя.
– Что ещё из детства вам хорошо запомнилось?
– Я помню, что меня нянчили все старшие девчонки в нашем махачкалинском дворе (Улыбается.) Они были такие смуглые, яркие, темноволосые, а я – светленький, с огромными голубыми глазами и белой кожей. Я был таким переходящим белокурым знаменем. (Улыбается.)
– А кому бы такое не понравилось? (Смеётся.) По крайней мере, я помню, что мне было комфортно. Вообще, в детстве я помню атмосферу абсолютной любви и понимания.
– А если что-то не получалось и шло не так?
– Меня так воспитали: если что-то не получается, причину нужно искать в себе. Так, я прекрасно понимал, что ни удивительного проникновенного голоса, ни особенного исполнительского таланта у меня нет. Хотя всем, конечно, говорил, что есть. (Улыбается.) Я пел часами – сначала дома, потом в общежитии. Привёз в Москву из Махачкалы синтезатор, пел гаммы, распевки, песни, которые мне дал педагог из эстрадно-джазового училища.
– И при этом в Москве вы учились не в эстрадно-джазовом, а в МГУ, на факультете иностранных языков. Почему?
– Я знал, что если хочу чего-то добиться на музыкальном поприще, нужно ехать в Москву. В Махачкале, как я сказал, профильных учебных заведений не было. Родители, конечно, не хотели отпускать так далеко. Поэтому мне требовался достойный повод, чтобы уехать. (Улыбается.) Поступление в МГУ в глазах родителей являлось поводом очень веским. Отучившись, я доказал родителям, что их сын на что-то способен, и с богом пошёл к тому, о чём мечтал.
– Любопытно, почему в институте вы выбрали вторым языком не самый популярный испанский?
– Это был какой-то внутренний протест. Казалось бы, намного правильнее выбрать французский или немецкий. Но я выбрал, как мне тогда казалось, самый артистичный и темпераментный язык. Насколько знаю, никаких испанских корней у меня нет, но невероятно тянет к этой культуре. Мне так нравится петь по-испански! Наверное, в скором времени сделаю какую-нибудь тематическую программу. Я счастлив, что понимаю, о чём пою, и у меня всё в порядке с произношением. Значит, всё было не зря.
– В юности вы жили в Америке. Как вы там оказались?
– На дворе стояли девяностые, мне было тринадцать лет, и я попал в программу «Акт в поддержку свободы». Организаторы ежегодно отбирали полторы тысячи детей из всех республик и на год отправляли жить в американские семьи. В августе у нас был месяц на то, чтобы адаптироваться, а потом мы все разъезжались по разным школам. Нам даже стипендию платили – по сто долларов ежемесячно, плюс подъёмные пятьсот долларов.
– В Дагестане это казалось немыслимым. Маму отговаривали все, кто только мог: пугали сектантами, наркоманией, всеми ужасами на свете. Однако мама проявила верх мужества, мудрости и сказала: «Я верю, что он сам разберётся, где хорошо, а где плохо». Я ей за это очень благодарен. Я вообще очень благодарен родителям за то, что они в меня верили и всегда предоставляли право выбора.
– Как вам жилось в Америке?
– Поначалу мне сильно не повезло. Как выяснилось уже на месте, семьям, которые брали русских детей, давали сильное налоговое послабление. И первая семья приняла меня именно ради этого. Кроме того, они решили оторваться на мне по полной – я вставал ни свет ни заря, провожал их дочку в школу, потом ехал на автобусе в свою школу, фактически на другой конец города, потом, отучившись, дочку забирал, делал с ней уроки, затем делал свои, засыпал, а утром просыпался, и всё начиналось снова. Условия, мягко говоря, аскетичные. Ни о каком «посмотреть Америку» и речи не шло. Главное и единственное развлечение – семейный выезд в выходной день в кафе с фастфудом. Я посмотрел на всё это и решил срулить.
– Как вам это удалось?
– Случайно познакомился с другой семьёй: папа – итальянского происхождения, мама – американка, у неё трое детей от первого брака, и у него – тоже трое. Они не так давно поженились и были совершенно счастливы. Услышав мою историю, предложили пожить у них, и это, конечно, небо и земля. У старшей девочки, Джулии, уже была своя машина, на которой мы ездили в школу.
– Вот она, свобода, к которой вы так стремились!
– Да, свобода для меня – высшая ценность. Львы – натуры свободолюбивые. Самое страшное, что можно со мной сделать, – это ограничить мою свободу. Человек, который попытается это сотворить, станет моим злейшим врагом. (Улыбается.)
– А разве сцена даёт свободу? Ведь артист обязан соответствовать ожиданиям зрителей, находиться в рамках своего образа. Или нет?
– Я потому и говорю, что концерт – это вершина моей творческой деятельности. И концерт – это свобода. Всё, что видят зрители на моём концерте, выбрал я сам: эту музыку, эти тексты, этих музыкантов. Даже зрителей выбрал, по большому счёту, тоже я, потому что они пришли именно ко мне. Понимаете, концерт – это дом, который построил я.
Фото: пиар-отдел телекомпании НТВ и личный архив артиста
Макарова Алиса Марк Тишман: «Теперь вы знаете, как стать моим злейшим врагом» // Моя семья. - 2016. - №37 (19 сентября). - с. 1, 16.
